Самый большой

Маленький мальчик без взгляда нёс перед собой огромный тяжёлый камень, который был едва ли не больше и тяжелее самого мальчика. Камень, несчастный узник, был обмотан безжалостной верёвкой, хвост которой делал одну, но прочную, петлю вокруг шеи мальчика. Камень обречённо продирался через высокую жизнерадостную траву, конвоируемый мальчиком. Видно было, что мальчик идёт долго, и только бездушная, слепая обречённость не давала усталости и боли бросить это человеческое существо захлебаться травой. Это был почти единственный камень за много миль. И это был самый большой и тяжёлый камень за много миль. Это придавало уверенность; впрочем, глупую уверенность.
Иногда всё же в глазах мальчика мелькал отблеск его блуждающей души. И тогда в соблазнительно прохладных и чистых лужах ему виделись тени из прошлого и демоны его разбитого сознания: то мелькнёт его отражение — седой усталый старик со злыми глазами, то рассмеётся в лицо кристалльным смехом его Обожаемая...
И необьяснимая тоска охватывала при виде одинокого маленького мальчика с бессмысленным взглядом и огромным камнем перед собою...
Вот и конец нестерпимо долгому путешествию, намеченный маршрут вывел к большому озеру. Мальчик протопал по деревянному пирсу, отчего тот натужно заскрипел и закачался. Мальчик выглянул из-за камня, всё ещё держа тяжеленную ношу в руках; и уставился в мутную глубину озера, неужто пытаясь рассмотреть недоступное дно? Из глубины издевательски таращилось его отражение, так же явно намереваясь кинуть свой камень в оригинал.
Ноша своей тяжестью отрывала руки, но чем сильнее камень просился шлёпнуться в глубину, тем судорожнее кроха прижимал камень, пытаясь ещё недоверчиво пялиться в воду.

Ребёнок не мог понять, где сглупил — здесь или вообще задумав это дело. Но его предала деревянная платформа, и, поскользнувшись, мальчик ухнул в воду. Отчаянно булькая, он болтался на верёвочной петле, но теперь камень, отыгрываясь, неумолимо тянул его на дно. Мальчик булькнул в последний раз, глотнул воды и успокоился.

Боль, кропотливо собираемая изо всех концов света, вытягиваемая из каждой души в обмен на приятное спокойствие, перестала грызть свой дом. Если раньше, едва узнаваемая в чужой душе, она дублировалась в своей, то теперь боль, и другие чувства, не чувствовались, а только «для галочки» отмечались — по привычке.
Мне больно — я не плачу.
мне смешно — и я молчу.
А иногда, трудно удержаться от смеха, когда заслышишь шаги боли. Но смеяться тоже больно...
Как глупо. Но, интересно, глуп весь путь или только его цель?
И зачем маленькому, презренному человечку самый большой камень, где хватило бы и среднего???